Это не ветер колышет листву,
Это не солнце сжигает нервы.
Две первые строчки пришли мне в голову, когда я заполз на вершину пригорка у Кучерлинского озера, что на Алтае. Два дня мы шли под парным дождём, я толстый и в совершенно неудачно подобранной одежде: она не промокала совсем. Но также и не дышала совсем, так что я был совершенно равномерно мокрый как внутри, так и снаружи.
Я плёлся в конце, отстав от друзей, и чувствовал себя удивительно одиноким. До слёз, до душевного трепетания, постоянно балансируя между чувством гармонии и пожирающим несчастьем.
И вот — пригорок. С него видно озеро, которое ниже, а у озера мы отдохнём денёк.
Я счастлив, что я здесь, хотя и очень устал. Мне безгранично одиноко.
И вот:
Это не ветер колышет листву,
Это не солнце сжигает нервы.
Можешь ещё? Я уже не могу,
Последним пойду, не желаю первым.
Так себе четверостишие, но для меня ставшее очень знаковым. С тех пор мы живём с ним вместе.
Тогда на Алтае неделей позже я, кажется, первый раз в сознательной жизни познал библейское отчаяние. А позже понял и его греховную убивающую суть.
Мне кажется, это был лучший поход в горы в моей жизни. В некотором смысле.
С той поры мне настойчиво хочется сходить в горы совсем одному, но пока не сложилось.
Да и чуть-чуть страшно, но приятным страхом.
Полгода назад, в феврале, я переехал из Москвы в Хайфу.
Ничего страшного, я же смогу общаться с друзьями онлайн. Это, конечно, не то, но тоже неплохо. Но организовать встречу в зуме почему-то оказалось ещё сложнее, чем проехать 30 километров по Москве.
@airocat , ты мне очень нужен, и я по тебе скучаю.
Ничего страшного, приезжайте в гости весной! Мы как раз чуть-чуть обживемся, и будет, где остановиться. Израиль, конечно, очень дорогой, но билеты бывают и очень дешёвые, а еда капитально не дороже. Приезжайте!
Долбаный коронавирус.
Но ничего страшного, осенью я, наверное, и сам приеду на некоторое время: как раз закончится ульпан — языковая школа, — работу ещё вряд ли найду. Вот и заеду. Уж день рождения так точно хочется встретить с друзьями!
Долбаный коронавирус.
В Хайфе я дописал четверостишие до более-менее полновесного стишка, но получилось плохо. Он ничего после себя не оставил, но зато актуализировал первые строки.
Я хорошо помню то алтайское первочувство, когда сил нет вообще: за спиной под 30 кг, вперед часы пути до привала, ты один, а вся группа впереди. И вот перед тобой каменистый склон без тропы, есть он — древний и надёжный. Есть ты: толстый и слабый. И твои 90 килограмм, не считая рюкзачка. Вот сбросить его — и сразу станет легче, свои девяносто нести легко и приятно. Но в рюкзачке жизнь — для тебя и вон того парня, что скрылся за склоном полчаса назад, унося с собой свои килограммы и порцию жизни для тебя.
Каждый шаг последний, смысла и цели нет, способа решить задачу — тоже.
Но постойте-ка. Ну, хорошо. Ты не можешь решить эту задачу так, как её решили другие, но голова-то тебе на что? Реши её иначе, дурная ты ганглия!
Глупый, глупый Пётр! И задача решается, а за изломом склона тебя ждут. И растут красивые цветы, которые не эдельвейсы.
А за каменистым склоном лежит бесконечный лес, где я и познал то самое отчаяние.
После того дня мы ходили ещё неделю.
Наверное, это был год 2007 или 2008, когда я первый раз пересказал кому-то вычитанную в интернетах шутку: «однажды я устал, и с тех пор не могу отдохнуть». Смешная шутка! Очень её люблю, а будь она шуткой, любил бы ещё сильнее.
Последние несколько лет были очень разными. Алтай был, кажется, шесть лет назад. Это, в общем-то, недавно. Но за это время сменилась не одна шкура и была прожита не одна жизнь:
В 2012 я начал жить совсем один, по-настоящему один. И тогда узнал, что для меня важнее не владеть своей драгоценностью, но делиться ей. Не по обязанности, до сих пор терпеть не могу слово «должен», но свободно и по своей воле. И даже, кстати, иногда против своего же желания. И тогда же пережил первый глубокий страх смерти, удачно инкрустировав его вовнутрь.
В 2013 просто жил, будто бы так можно. Учился чему-то, чему-то учил. Бывал счастлив и не очень, ошибался и совершал выборы, которые больше никогда совершать не хочу.
Кажется, был в Забайкалье. Самый далёкий телепорт по России в моей жизни и лучшая вкусовая сенсация до сих пор. Сметана!
В 2014 писал стихи — прохладные, но довольно часто и много. Теперь это большая редкость. Участвовал в раздаче двух котят. Сходил на Алтай, где больно, но ценно шрамировался. Вернулся и шрамировался ещё разок, хотя не собирался. Тоже очень ценно.
В 2015 написал один из любимых своих маленьких рассказов. Сдал квартиру. Был с дедом в последний год его жизни. Злился на родственников. Внезапно начал изучать экономику и уехал работать в Казахстан, где познакомился с чудесной англо-австралийкой средних лет, которой я гожусь в средние дети. Джо! Было бы круто когда-нибудь ещё выпить вина и поговорить просто о чём-то.
Познал камыши Каспия и восхитительную, но и угнетающую бескрайность степи. Продолбал запуск ракеты с Байконура.
В 2016 вернулся. Написал ещё важный для себя рассказ без продолжения. Много читал Салтыкова-Щедрина. Осознал реальность бытия пилотом. Начал думать про анархию. Познакомился со Звартноцом, по которому до сих пор скучаю. Позволил собой воспользоваться так, что впервые пришлось лечиться антидепрессантами — ещё один полезный шрам и новый виток познания мира внутри и снаружи.
В 2017 много путешествовал со Звартноцом, работал в Армении, выбрил половину черепа. Толстый чувак с панковским хаером смотрится странно. Насовсем перестал был директором отделения социальных наук на Летней Школе. Учил пилотов английскому языку.
В 2018 безумно давил на все органы управления собственной жизни. Эталонно ходил в горы с лучшим другом, тет-а-тет. Получил визу на гражданство Израиля. Купил гамак, моточерепаху и шлем. Пил белорусское крафтовое пиво на Браславских озёрах. Сходил в горы в Непал, немножко расстроился. Побыл первостатейным мудаком, от души побыл. Сильно расстроился и сделал выводы. Женился. Потерял Звартноца. В Израиль не поехал, а поехал в Грузию.
В 2019 писал для похоронного агентства. Научился водить машину, покатался по Грузии. А потом по Армении. Начал учиться кодить. Переводил мультфильм на английский. Понял, что тех. задание нужно чёткое, а иначе не любовь, а опять опыт. Взял несколько важных для себя интервью, большая часть из которых так пока и повисла в воздухе.
Жил спокойно по чуть-чуть в пяти государствах.
И вот 2020. Интересный год. Год разъединения, год-дискорд. Я научился водить мотоцикл, смешно и немножко грустно сдал экзамен, и на следующий же день уехал. Правда не мотоциклом, а трактором.
И уехал, кажется, сильнее и на дольше, чем сам предполагал. Потому что всё-таки нельзя уехать чуть-чуть.
Мир снаружи, кажется, ползёт по швам. Вирус возводит границы, политика расставляет бойцов по позициям. Жестокость привычно (и оттого особенно страшно) садится в танк и ломает кости здравому смыслу и разуму. В моем мире жестокость противоположна рациональности, так как замешана на страхе. Страх мешает мыслить, но побуждает действовать.
Люди охотно собирают баррикады, полосуя из без того непрочное лоскутное одеяло смыслов. Баррикады шипастые и на любой вкус и цвет: от национально-политических до семейных, вирусно-масочных или *подставить нужное слово*.
Хочется по-байкерски гыкнуть и сплюнуть с довлатовским акцентом: «политику не хаваем». Но чем старательнее её не хаваешь, тем сильнее она ложится в твою постель.
Российский и белорусский мир попеременно то радуют, то до усрачки пугают новостями. Радуют тихо, а пугают так, что впервые с пятилетнего возраста хочется закричать «Мама! Мамочка!» и от души прореветься. И чтобы потом купили мороженое (сам купи!) и читать Хроники Нарнии.
Израильский мир дружелюбно давит своим многообразием. Я словно бы ем суп из бездонной тарелки, где круто намешаны на первый взгляд несовместимые специи. Здешняя политика пестрит такой палитрой красок, что я не уверен, что вообще когда-то смогу увидеть и осознать хотя бы половину спектра. Тем более, что все постоянно меняется. Ужас регулярно сменяется спокойствием и обратно, так что я стараюсь оставаться в позиции любопытного студента-антрополога в биохимической лаборатории.
Но всякий раз при встрече с какой-нибудь затеей, продиктованной страхом, хочется крикнуть, чтобы услышали: «чуваки, это так не работает!». Хотя чёрт его знает, как именно оно работает.
Из мира снаружи в мир внутри постоянно падает шар для боулинга с красивой гравировкой «עברית». И ещё один, другой, со сложным названием.
«Однажды я устал, и с тех пор не могу отдохнуть» больше совсем не кажется шуткой, хотя всё ещё звучит приятно для уха.
А ночью, под самое утро, когда ещё не жарко, но уже и не свежо, мне снится сон.
Будто бы следующим летом или когда-то чуть позднее приехал я на Летнюю Школу; она всё там же: Дубна, «Волга», Волга. Те же корпуса, та же столовая и сортиры, знакомые деревья и гамаки на верандах. Я иду по лагерю и не узнаю лица. Лица приятные, занятые и увлечённые, но я не нахожу знакомых. Я иду дальше, всматриваюсь — и никого. Словно герой германского фольклора, сто лет кутивший с альвами под холмом.
Вот корпус, где сидят медики. Много людей: дети, студенты, преподаватели — все незнакомые. И вот вдруг на крыльце среди медиков я вижу Никита Кочетковъ , который явно приехал к ним. Подхожу, открываю рот, чтобы как-нибудь язвительно поздороваться: типа, мол, привет, предатель. Но вместо этого утыкаюсь ему в плечо и начинаю рыдать, громко и обильно, не обращая внимания на всех людей вокруг и их неловкость. Рыдаю так, будто стараюсь выплакать всё за тридцать лет и чуть-чуть вперёд: всё лучшее и худшее, всю усталость, тупую боль, одиночество и непонимание мира. Никита дружелюбен, Никита пытается меня как-то обнять и утешить. А я даже говорить не могу, только вою, заливая водами мёртвого моря его мембранную куртку и рубашку в клетку.
А тем временем у друзей рождается сын.
Мазль тов, чувак, добро пожаловать в этот безгранично удивительный мир.
Я ужасно устал, и каждый шаг снова последний, как тогда на Алтае. Но впереди ещё много лет разной жизни, которые сами себя не проживут.